весь номер 3 за 1994 год вышел под шапкой "Запад: сны 68".
для тех кто не знает: в 94-м году в россии для большинства журналистов все социальные потрясения казались снами. вчерашние воспеватели коммунистов блаженно предвкушали радости нового капиталистического будущего. соответственно новым веяниям - высокомерный поучающий тон. никем, само собой, неангажированных свободных журналистов.



УЛЬРИКА МАРИ МАЙНХОФ

Имя Ульрики Мари Майнхоф (1934-1976) принадлежит уже истории. Тому периоду новейшей истории, который начался студенческими демонстрациями протеста против применения атомного оружия, а завершился созданием террористических организаций.

Десять лет жизни Ульрика Майнхоф отдала леворадикальному гамбургскому журналу «конкрет», где она была не только сотрудницей, но и регулярно выступала с политическими статьями, сделавшими ее к середине 60-х популярной.

Поводом для написания статьи «Напалм и пудинг» послужил визит американского вицепрезидента Губерта Хэмфри в Западный Берлин, когда одиннадцать членов «Коммуны № 1» закидали его пакетиками с сухой смесью для приготовления пудинга, а день спустя газеты представили эту экстравагантную выходку «новых людей» — коммунаров (создание коллективных форм совместного проживания — «коммун» — к этому времени широко практиковалось в Европе и Америке; новейшие вариации снов Веры Павловны, меняя психологию их участников, в конечном счете должны были переменить мир) вооруженной вылазкой.

Покушение на Руди Дучке, лидера студенческого движения в Германии, вызвало бурю молодежных волнений и не оставило в стороне Майнхоф, знаменательно озаглавившую статью об этом событии «От протеста к сопротивлению».
Спустя год она ушла из журнала «конкрет» по идейным соображениям; предпочтя словесному протесту вооруженное сопротивление существующему порядку. « Джентльменский набор» публицистики Майнхоф: критика правительства и социальной действительности обличения войны во Вьетнаме и продажной буржуазной прессы сменился рассуждениями о тактике партизанской войны в городе.
Именно Ульрике как профессиональной журналистке было поручено в 1971 году написать манифест «Роте арме фракцион» — террористической организации, созданной на базе «Группы Баадера-Майнхоф» (или «Банды Баадера Майнхоф» в зависимости от политических симпатий говорящего). Титульную страницу манифеста украшало изображение автомата Калашникова, а словосочетание «роте арме» («красная армия») должно было будить не самые приятные ассоциации обывателя.

Статус свободной журналистки и матери девочек-близняшек был сменен на статус подпольщицы и нелегалки с поддельным паспортом и пистолетом в сумочке. Но подполье требует немало денежных средств поэтому при участии или под руководством Майнхоф грабились банки, взламывались паспортные отделы, угонялись автомобили. Рискованный маскарад, участники которого примеряли на себя то пенсне Троцкого, то берет Че Гевары, синюю кепку маоиста или бороду Фиделя и его военную форму, закончился для Ульрики Майнхоф арестом в 1972 году. Позади остались многочисленные поездки на Ближний Восток для установления связей с палестинскими террористами, впереди было долгое следствие, начало судебного процесса в 1975-м и смерть (возможно, самоубийство) в тюрьме. Мы публикуем ниже образцы «партийной литературы» Ульрики Майнхоф, чтобы читатель живо ощутил дух борьбы, протеста, нетерпимости и нетерпения, прямого действия (одна из самых известных левых групп Франции «Аксьон директ» так себя и назвала), свойственный ангажированной, «идейной» журналистике 68-го.

Одного лишь упрека не удастся избежать берлинским «пудинговым» коммунарам: упрека в том, что они, не будучи готовыми к своей внезапной известности, не использовали возможности разъяснить смысл своей акции по телевидению и на страницах иллюстрированной прессы. Вместо того чтобы направить внимание общественности, обращенное к ним, на Вьетнам, вместо того, чтобы отвечать на вопросы журналистов правдой о положении во Вьетнаме, приводить факты, цифры, примеры из политики, они принялись говорить о самих себе. Разумеется, коллективная форма жизни для этих людей самоценна, но в отношении к их акции с пакетами пудинговой смеси эта форма, прежде всего, явилась наилучшим средством вызвать раздражение у полиции, прессы и политиков, спровоцировать их на нервный срыв, на ответные действия, лишь подтвердившие их моральную и политическую двусмысленность оценки войны во Вьетнаме. Подготовив «пудинговую» акцию и, кроме того, нагнав страху на бюргера, студенты не только разрушили действующую вот уже несколько лет систему бойкота шпрингеррвской прессы и ее политических сторонников, но и свалили — да к тому же весьма забавным образом — стену замалчивания, которая обычно в Федеративной Республике возводится вокруг оппозиционной деятельности. Однако свою внезапную известность они использовали только лишь для удовлетворения личного эксгибиционизма, оттолкнули своим снобизмом не только интервьюировавших их журналистов, но также и читателей, и зрителей, они упустили возможность стать посредником между адекватным представлением о том, что происходит во Вьетнаме, и плохо информированной публикой. По всей вероятности, находясь в эйфории от собственной сокрушающей всяческие табу сексуальной жизни, они хотя и называют себя «маоистами», не прочли своего Мао: «При большом стечении масс самое важное — пробудить сочувствие толпы, — это им удалось,— и выдвинуть соответствующие моменту лозунги», — а этого-то они и не сделали. И если понять, что вовсе не юношеское легкомыслие и не взбудораженность полового созревания подталкивают студентов к этим действиям, но только полная осведомленность вкупе с их относительной независимостью — у них больше времени для дискуссий и проще доступ к источникам информации, чем у других групп населения,— то тем более тяжелым становится просчет, что эти одиннадцать берлинцев не сочли нужным разъяснить свои правила игры.

Но как бы то ни было, именно студентам акциями протеста против войны во Вьетнаме удавалось за последние месяцы все больше и больше прорывать бойкот западногерманской прессы, сделать свои демонстрации событием, которым общественность была вынуждена заниматься. И сейчас, главным образом, именно студенты разрабатывают те новые модели поведения политической оппозиции, которые более не могут быть отнесены к доказательствам некоей псевдолиберальности, которые невозможно более замолчать. Именно студенты вынуждают тех, кто одобряет американскую войну во Вьетнаме, а это, как известно, те же самые люди, которые одобряют принятие законодательства о чрезвычайном положении, открыть свое истинное политическое лицо. Полицейские дубинки были началом, теперь уже требуют запрета Социалистического союза студентов, исключения некоторых студентов из университета под тем предлогом, что-де перейдена черта, разделяющая политический радикализм и уголовщину.

Таким образом, преступление — не напалмовые бомбы, сброшенные на женщин, детей и стариков, но протест против этого. Не уничтожение посевов, что для миллионов означает голодную смерть,— но протест против этого. Не разрушение электростанций, лепрозориев, школ, плотин — но протест против этого. Преступны не террор и пытки, применяемые частями специального назначения,— но протест против этого. Недемократично не подавление свободного волеизъявления в Южном Вьетнаме, запрещение газет, преследование буддистов — но протест против этого в «свободной» стране. Считается дурным тоном целить в политиков пакетами с пудинговым порошком и творогом, а не официально принимать тех политиков, по чьей воле стираются с лица земли целые деревни и ведутся бомбардировки городов. Считается дурным тоном проведение на вокзалах и на оживленных перекрестках публичных дискуссий об угнетении вьетнамского народа, но вовсе не колонизация целого народа под знаком антикоммунизма.

Губерту Хэмфри позволено заявить в Берлине: «Полагаю, это вызовет понимание берлинцев, что Соединенные Штаты осознают свою ответственность за слово, данное народу Южного Вьетнама, как и за обещание сохранить свободу Берлина». («Нойе цюрхер цайтунг», 8 апреля).

Берлинцам должно бы быть известно, что народ Южного Вьетнама никогда не просил давать такого обещания, что эти слова вице-президента США представляют собой не гарантию, но угрозу продолжать проводить американскую политику по отношению к Берлину даже тогда, когда берлинцы хотят ее изменения, либо вообще не хотят этого, что отлично известно политикам в Бонне и в Берлине. И зная это, они отдавали приказы избивать студентов, арестовывать, шельмовать, запугивать. Зная это, Гюнтер Грасс выгнал этих одиннадцать человек из жилища Уве Йонсона зная это, академический сенат Берлина грозил запретом деятельности Социалистического союза немецких студентов в Свободном университете. Напалму — да, пудингу — нет.

«Франкфуртер рундшау» брюзжала: «Тот, кто надеется при помощи взрывных устройств привлечь к себе внимание, должен допускать и то, что его причислят к тем, кто привык разговаривать языком бомб». Молочные продукты в пакетах сравнивать с бомбами и снарядами, поражающее действие которых ужаснее, чем запрещенные Женевской конвенцией пули «дум-дум»,— это значит объявить войну детской игрой. И разве «Франкфуртер рундшау» так никогда и не замечала, что высказывания студентов и других оппозиционных групп — как бы они ни были сформулированы — не печатаются, за исключением разве что тех случаев, когда эти публикации пробивают себе дорогу с большим шумом? Может быть, «Рундшау» причисляет себя к концерну Шпрингера?

Студенты слишком изолированны, чтобы быть авангардом, им недостает способности объясняться с общественностью, привыкшей к языку газеты «Бильд». Однако они создали модели: что и как нужно делать, чтобы быть услышанным; что происходит, когда оппозиция недвусмысленно излагает свои взгляды. Это не авантюризм, а пустая забава, если благодаря пудингу и дискуссиям, конфетти, леденцам, йогурту, яйцам и немногочисленным группам перед американскими консульствами попадаешь в заголовки газет. Но полицейские дубинки, поспешные аресты и административные меры дают полное представление о том, что же должно узаконить законодательство о чрезвычайном положении. С помощью демонстраций против войны во Вьетнаме студентам удалось слегка прощупать демократию Федеративной Республики. Оказалось, она с гнильцой. Они открыли на это глаза общественности — вот в чем их заслуга.

«конкрет», 1967 № 5.

«Протест — это когда я говорю: то-то и то-то мне не подходит. Сопротивление — если я прилагаю усилия, чтобы то, что мне не подходит, больше не повторялось. Протест — это когда я говорю, что отказываюсь участвовать в чем-либо. Сопротивление — если я прилагаю усилия, чтобы в этом не участвовали и все остальные». Примерно так говорил один из чернокожих представителей движения «Власть черным!» в феврале на берлинской конференции, посвященной Вьетнаму.

Студенты не проводят репетицию восстания — они оказывают сопротивление. Летели камни, разлетались вдребезги оконные стекла высотного здания Шпрингера в Берлине, горели автомобили, были захвачены водометные машины, была разгромлена редакция газеты «Бильд», были продырявлены автомобильные покрышки, парализован городской транспорт, перевернуты грузовики, прорваны полицейские оцепления — было применено насилие, физическое насилие. И несмотря на это, доставку шпрингеровских газет остановить не удалось, движение уличного транспорта было нарушено лишь на несколько часов. За оконные стекла заплатит страховая компания. Вместо сожженных грузовиков на улицы выедут другие, парк полицейских водометов не уменьшился, и в будущем в резиновых дубинках недостатка не будет. А значит, то, что произошло, сможет повториться: шпрингеровская пресса сможет и дальше продолжать свою травлю, Клаус Шюц и в будущем сможет призывать «взглянуть в лицо этим типам» и намекать, что следует им хорошенько вмазать — что уже и произошло 21 февраля — и, в конце концов, стрелять в них.

Граница, разделяющая словесный протест и физическое сопротивление, была перейдена в демонстрациях протеста против покушения на Руди Дучке в пасхальные дни, перейдена впервые многими, а не только лишь одиночками, в течение многих дней, а не однажды, во многих местах, а не только в Берлине, реально, действенно, а не только символически. После 2 июня шпрингеровские газеты лишь сжигали, теперь же была сделана попытка блокировать их доставку. Второго июня летели только яйца и помидоры, теперь летели камни. В феврале был показан занятный и смешной фильм о приготовлении зажигательных смесей — «коктейлей Молотова», теперь же были реальные пожары. Граница, разделяющая протест и сопротивление, была перейдена, но все-таки неэффективно; все-таки то, что произошло, сможет повториться: соотношение сил не переменилось. Сопротивление было оказано. Позиции власти заняты не были. Считать ли поэтому все происшедшее бессмыслен-ным, выплеснувшимся из берегов, террористическим, аполитичным, бессильным насилием?

Констатируем следующее: те, кто с позиций политической власти осуждает летящие камни и поджоги, но не осуждает развязанную концерном Шпрингера травлю, не осуждает летящие на Вьетнам бомбы, террор в Иране, пытки в Южной Африке, те, кто действительно мог бы экспроприировать Шпрингера, а вместо этого вершит «великую коалицию», те, кто действительно мог бы распространить в средствах массовой информации правду о газетах «Бильд» и «Берлинер цайтунг», а вместо этого распускает полуправду о студентах, кто лицемерит, выступая за отказ от насилия, кто подходит к событиям с различными мерками, — все. они хотят именно того, чего мы, вышедшие в эти дни на улицы, с камнями в карманах или без них, не хотим: политики, навязываемой как неотвратимый рок, недееспособных, нуждающихся в опеке масс, бессильной оппозиции, ничему и никому не могущей помешать, демократических игр в песочнице, чрезвычайного положения, объявляемого, когда дело примет серьезный оборот.

Джонсон, объявляющий Мартина Лютера Кинга национальным героем, Киссинджер, выражающий в телеграмме соболезнование по поводу покушения на Руди Дучке,— именно они и являются представителями насилия, против которого выступили и Кинг, и Дучке, насилия системы, что породила и Шпрингера, и войну во Вьетнаме; у них нет ни политического, ни морального права протестовать против воли студентов к сопротивлению.

Констатируем следующее: документально подтверждено, что здесь человек не может больше быть просто так застрелен, что протест интеллектуалов против одурачивания масс, которым занимается концерн Шпрингера, совершенно серьезен, и что предназначен он не боженьке и не для будущего, не на потом, чтобы сказать когда-нибудь, к слову, что всегда был-де против; есть подтверждение тому, что приличия & пристойность есть не что иное, как оковы, которые можно сбросить, когда связанного ими избивают, когда в него стреляют. Подтверждается, что в этой стране есть еще люди, которые не только не приемлют эту войну и втихомолку осуждают ее, а все-таки иногда рискуют и не могут уже больше молчать; что здесь есть люди, которые готовы и способны оказать сопротивление для того, чтобы всем стало ясно — дальше так продолжаться не может. Было продемонстрировано, что травля, призывы к убийству и само убийство нарушают общественный покой и порядок, и что существует общественность, которая этого не потерпит. Что человеческая жизнь есть нечто качественно иное, нежели оконные стекла, принадлежащие Шпрингеру грузовики и автомобили демонстрантов, которые во время блокады доставки газет перед высотным зданием концерна Шпрингера в Берлине были — акт неприкрытого произвола — перевернуты полицией и повреждены при этом. Что существует общественность, полная решимости не только назвать невыносимым невыносимое положение, но и выступить против этого, разоружить Шпрингера и его пособников.

Теперь, после того как было продемонстрировано, что существуют и иные средства, кроме просто демонстраций, «слушаний по делу Шпрингера», митингов протеста, оказавшихся несостоятельными, потому что не смогли предотвратить покушение на Руди Дучке, теперь, когда оковы приличия & пристойности сброшены, можно и должно вновь и с самого начала вести дискуссию о насилии и ответном насилии. Ответное насилие в том виде, как оно было применено в эти пасхальные дни, не способствует тому, чтобы вызвать симпатию или привлечь испуганных либералов на сторону внепарламентской оппозиции. Для ответного насилия есть опасность стать насилием, когда жестокость полиции станет определять законы действия, когда бессильная ярость заменит рассудок, когда почти боевые действия полиции вызовут ответное применение почти боевых средств. Однако истеблишмент, или, говоря словами Руди Дучке, «господа на вершине», обязан понять, что есть лишь одно средство восстановить «покой & порядок» на сколько-нибудь долгий срок: экспроприация Шпрингера. Шутки кончились. «Протест —это когда я говорю: то-то и то-то мне не подходит. Сопротивление — если я прилагаю усилия, чтобы то, что мне не подходит, больше не повторялось».